Песня
Свет погаснет.
Лысый демон
палочкой взмахнет.
Выйдет на эстраду
тенор —
ручки распахнет.
И, от упоенья млея,
стоя на носках,
станет песнею моею
горло
полоскать.
Мне на муку и на горе
песня задрожит.
Будет песня в медном горле,
будто в клетке,
жить.
Рваться из него на волю
в зал полупустой,
получаться неживою,
чопорной,
не той…
Тенор будет нежно мямлить,
томно завывать,
будет он играть бровями,
глазки закрывать.
А в конце,
привычный ужас
в дамочек вселя,
тенор выдаст,
поднатужась,
тоненькое «ля».
И замолкнет деловито…
Под визгливый стон
я тогда на сцену выйду
и скажу:
– Постой!
Ты поешь по всем законам.
Правильно.
И все ж —
эта песня мне знакома —
ты не так поешь!..
Написал я эту песню
ночью
у костра.
Я хотел, чтоб эта песня
не простой была.
Чтоб она из душных спален
позвала людей.
Чтоб ее
хороший парень,
как рюкзак, надел.
Чтоб до неба,
как до крыши, —
искоркам взамен, —
голос
тихий и охрипший
долететь сумел.
И, растаяв в поднебесье,
чтоб зажег зарю…
Мне знакома
эта песня —
честно говорю!..
Впрочем, что я здесь толкую
и о чем кричу?
Я ж не написал
такую. —
Написать хочу.
«На самом дальнем западе»
1964
Нью-Йорк сверху
Он пока еще
не улей.
Он возник
из-под крыла,
будто тлеющие угли
небывалого костра.
Вот,
гляди,
сползает набок!
Вот,
сейчас помчится
вскачь!
До восторга одинаков.
И до ужаса горяч!..
Люди вымотаны за день.
Восторгаться
людям лень…
Но предельно осязаем
стал цветастый жар
углей!
Мы,
влетая в пытку эту,
бережем глаза свои.
Восходящей
массой света
самолет качнуло
и…
Небо черное в румянце.
Зной
объятья
распростер.
Наши волосы дымятся.
Мы
садимся
на костер!
Он —
под нами
в желтом нимбе.
(Летчик,
друг,
повремени!)
Все мощней,
все объяснимей,
ослепительней
огни.
И уже дома подробны.
И понятно,
что —
куда.
И видна
аэродрома
ровная сковорода.
Соберите волю,
йоги!..
Что мне делать?
Я —
не йог…
Приземляемся в Нью-Йорке!
Надвигается Нью-Йорк!
И назад нельзя
ни шагу.
Мы
бросаемся в него!..
– Жарко будет?
– Очень жарко.
– Перетерпим.
Ни-че-го!
Танцуют индейцы
Юлиану Паничу
Бум!
Это не костюмированный
бал.
Бум!
Это грянул
боевой
барабан…
Бум!
Он рокочет,
как размеренный
пульс.
Вот в него вплетается
звяканье
бус.
В барабанном рокоте
слышится мне:
«Мы когда-то жили
в этой самой
стране.
Мы сейчас шагаем
по отцовским гробам…
Громче,
барабан!
Чаще,
барабан!
Будто бы,
будто бы
все
как тогда, —
наша
земля,
наша
вода!
Наши вигвамы
у Зеленой горы.
За этими деревьями —
наши костры!..
Шли мы на охоту,
как река из берегов.
Только по скальпам
считали мы врагов!
Мы —
люди из племени
Справедливого Орла…
Смейся, бледнолицый.
Твоя взяла!
Смейся, бледнолицый.
Кричи,
воронье…
Это ты
здорово придумал —
ружье.
Это ты
здорово придумал —
спирт.
Кто не убит,
тот как мертвый
спит…
Мы остановились.
Мы глядим,
удивясь:
«Ах, какая шелковая кожа
у вас!
Ах, какие волосы
у ваших жен!..»
А если
по шелковой коже —
ножом?!
А если бы,
а если
посреди тишины
снова позвала бы нас
тропа войны?!
Как бы над росою
свистел томагавк!
Ах, какие скальпы
дымились бы
в руках!
Наши барабаны
выбивали бы
такт…
Не бойтесь!
Не будем.
Это мы…
так…
Это на секунду
нас обожгла
жаркая кровь
Справедливого Орла.
Мы нарежем ленты
из березовой коры…
Смейся, бледнолицый!
Мы —
дикари…
Будем сниться детям твоим
по ночам…
Видишь?
Это пляшет
наша печаль!
Танец наш древнее,
чем отцовский вигвам.
Он,
скорей всего,
не понравится
вам.
Пусть!..
Но заплатите
хотя бы за то,
что мы здесь жили прежде!
А больше —
никто».